— Хорошо.

— Следующей проблемой стал альтиметр. Перед вылетом его обнуляют, и в полете он показывает высоту над землей. Прямо перед прыжками я обнаружил, что оставил свой альтиметр внизу, но пилот всегда был в полной экипировке, и я одолжил у него. Он, как и мы, боялся, что однажды самолет развалится прямо в небе. Когда мы были на десяти тысячах, пилот выключил музыку, и выяснилось, что на подходе низкие облака. Не рядом, а на подходе. Надо было торопиться. Я не успел сверить свой альтиметр с альтиметром курсанта — он-то свой, конечно, обнулил как положено. Я полагал, что и у пилота альтиметр в порядке, хотя обнулялся он нерегулярно. Но особо я не беспокоился: после пяти тысяч прыжков я очень точно определял высоту на глаз.

Мы стояли на крыле. У курсанта уже было три хороших прыжка, и я не волновался. Никаких проблем, он хорошо лег на воздух, когда мы пролетели первый слой облаков. Когда мы увидели второй слой, я немного испугался, но подумал, что, наверное, придется сначала выполнить фигуры, а потом посмотреть высоту. Курсант хорошо сделал разворот на девяносто градусов и горизонтальные перемещения, а потом мы снова взялись за руки, раздвинув ноги в стороны. Курсант потянулся к кольцу, но у меня на приборе было 6000 футов, и я сказал подождать. Он посмотрел на меня, но не так-то легко разобрать выражение лица у парня, когда щеки и губы у него раздувает, как белье на веревке в штормовой ветер.

Джозеф сделал паузу и с довольным видом кивнул.

— Белье на веревке в штормовой ветер, — повторил он. — Черт, неплохо сказано. Твое здоровье!

И он снова приложился к бутылке.

— Когда мы долетели до облаков, мой альтиметр показывал 5000 футов, — продолжил он, переведя дыхание. — До раскрытия парашюта — еще тысяча. Я держал ученика за руку, а сам поглядывал за высотой: вдруг слой будет толстым и парашют придется раскрывать прямо в облаках. Но мы вышли достаточно быстро. Когда я увидел, как навстречу скачками несется земля — деревья, трава, асфальт, — сердце у меня замерло. Тогда я выдернул оба кольца: мое и его. Если основной парашют у кого-то из нас не раскроется, времени на запаску уже не будет. Оказалось, низкие облака лежали на высоте двух тысяч футов. Когда мы вынырнули из них без парашютов, народ внизу обомлел. Курсант запаниковал, дурак, полетел прямо на дерево и повис в четырех метрах от земли. Ждать, пока его снимут, он не стал. Вместо этого освободился от парашюта, спрыгнул на землю и сломал ногу. Он заявил, что когда я с ним разговаривал, от меня пахло алкоголем. Дело рассматривалось в правлении клуба. Меня навсегда лишили лицензии.

И он допил вторую бутылку.

— А дальше?

Джозеф отставил бутылку в сторону.

— А дальше сам видишь. Пособие по безработице, дурная компания и вино, — он выдавил из себя улыбку. — Мне обломали крылья, Харри. Я из племени людей-воронов, а живу как эму.

Тени в парке успели съежиться и вырасти снова. Харри проснулся оттого, что на него упала тень Джозефа:

— Мне пора домой, Харри. Может, хочешь забрать из павильона какие-нибудь вещи, пока я не ушел?

— Черт! Пистолет! И пиджак.

Харри поднялся. Хотелось выпить. Джозеф снова запер павильон. Они некоторое время стояли, переминаясь с ноги на ногу и цыкая зубом.

— Так значит, скоро собираешься домой, в Норвегию? — спросил Джозеф.

—  Oh, any day now. [85]

— Надеюсь, в следующий раз ты успеешь на самолет.

— Надо было сегодня позвонить в авиакомпанию. И на работу. Они, наверное, гадают, что со мной.

— Тьфу ты! — Джозеф хлопнул себя по лбу и снова полез за ключами. — Наверное, в моем вине многовато дубильных веществ. Разъедает мозги. Никогда не помню, выключил свет или нет. А сторож вечно злится, когда он приходит, а свет горит.

Он открыл дверь. Свет был выключен.

— Хе-хе. Вот так всегда. Когда привыкаешь к месту, то свет включаешь и выключаешь автоматически. И поэтому не помнишь, выключил — не выклю… что-то не так, Харри?

Харри смотрел на Джозефа стеклянными глазами.

— Свет, — коротко ответил он. — Был выключен.

Начальник охраны в театре Сент-Джордж непонимающе покачал головой и налил Харри еще кофе.

— П-пес знает, что творится. Каждый вечер полно народу. Когда показывают т-тот номер с гильотиной, н-народ с ума сходит от страха, визжит, но платит. А т-теперь еще пишут на афише: «Гильотина смерти — героиня газет и телепередач. Гильотина-убийца…» Гвоздь программы. П-пес знает что.

— Это точно. Так значит, Отто Рехтнагелю нашли замену.

— Более-менее. Н-но раньше т-такого успеха не бывало.

— А номер с подстреленной кошкой?

— Сняли. Не приглянулся.

Харри нервничал. Рубашка уже насквозь промокла от пота.

— Да, я тоже не понял, зачем его включили в программу?

— Это была идея самого Рехтнагеля. Я сам п-по молодости хотел стать клоуном, п-поэтому люблю быть в курсе дела, когда готовят ц-цирковые п-представления. Н-не припомню, чтобы тот номер отрабатывали на репетициях.

— Да, я так и подумал, что это придумал Отто. — Харри почесал свежевыбритый подбородок. — Кое-что меня беспокоит. Может, вы мне сможете помочь, просто выслушайте мою гипотезу. Отто знает, что я сижу в зале. Он знает что-то, чего не знаю я, и пытается мне на это намекнуть, потому что не может сказать прямо. Неважно, по какой причине. Может, он сам в этом замешан. Значит, тот номер был рассчитан на меня. Он хочет показать, что тот, на кого я охочусь, тоже охотник, как и я, так сказать, мой коллега. Понимаю, звучит запутанно, но вы ведь знаете, каким эксцентричным был Отто. Как вы считаете? Похоже это на него?

— Констебль, — ответил охранник после долгой паузы. — Хотите еще кофе? Н-никто вам ни на что не намекал. Этот к-классический номер п-придумал еще Янди Яндашевский. Спросите у любого циркового артиста. Ни б-больше ни меньше. Не хотел вас разочаровывать, но…

— Напротив, — улыбнулся Харри. — Я как раз на такое и надеялся. Значит, я могу смело отбросить свою теорию. Говорите, у вас еще остался кофе?

Харри попросил показать ему гильотину, и охранник провел его в реквизиторскую.

— До сих п-пор д-дрожь берет, когда захожу сюда, но теперь хоть по ночам кошмары не мучают, — сказал охранник, подбирая ключ. — Два дня комнату оттирали.

Дверь открылась. Из-за нее потянуло холодом.

— Прикрыться! — С этими словами охранник включил свет.

Гильотина, как отдыхающая примадонна, возвышалась посреди комнаты под покрывалом.

— Прикрыться?

— А, местная шутка. Мы так кричим в Сент-Джордж, когда входим в темную к-комнату. М-да.

— Почему? — Харри приподнял покрывало и увидел гильотинный нож.

— Да так. Старая история. Случилась в семидесятые. Д-директором тогда был Альбер Моссо, бельгиец. Чересчур, п-пожалуй, энергичный, но нам он нравился — н-настоящий театрал, bless his soul. [86] Конечно, говорят, актеры — кутилы и б-бабники, и возможно, это так и есть. Я п-просто говорю, как оно было. У нас тогда работал один известный и смазливый актер, н-не буду называть имени, т-так вот он был бабник еще тот. Женщины от него падали в обморок, а мужчины сгорали от ревности. Иногда мы устраивали в театре экскурсии. И как-то раз к нам пришли школьники. З-заходят они в реквизиторскую, экскурсовод включает свет, а эта свинья на диване «рококо» из «Стеклянного зверинца» Теннесси Уильямса наяривает б-буфетчицу.

Конечно, экскурсовод мог спасти ситуацию, потому что тот известный актер — не буду называть имени — лежал к нему спиной. Но экскурсовод этот был сопляк, который сам мечтал когда-нибудь стать актером. И, как большинство театралов, был самонадеянным дураком. И поэтому, хотя видел он плохо, очков не носил. Короче, он не разглядел, что творится на диване «рококо», и думал, что все жаждут послушать его интересную л-лекцию. И когда он начал рассказывать о Теннесси Уильямсе, наш б-бабник выругался, но лица не показал. Только волосатую задницу. Но экскурсовод узнал г-голос и говорит: «Здесь сам Брюс Лизлингтон?» — Охранник закусил губу. — Ой.