— Помнишь аборигена, который в тот вечер сидел в парке рядом с «Олбери»? — спросил Харри.

— В Грин-парке?

— Он пытался с тобой поздороваться, а ты ему не ответил. Почему?

— Я с ним незнаком.

Зажегся зеленый, и Эндрю нажал на газ.

Когда Харри вошел в бар «Олбери», там почти никого не было.

— Рановато, — сказала Биргитта, продолжая расставлять по полкам чистые стаканы.

— Я подумал, что пока посетителей не так много, обслуживание будет лучше.

— Здесь мы обслуживаем всех одинаково хорошо. — Она ущипнула Харри за щеку. — Чего изволите?

— Просто кофе.

— Просто кофе выпьешь дома.

— Спасибо, мое сокровище.

Биргитта рассмеялась.

— Сокровище? Так отец зовет мою маму. — Она села на табурет и, перегнувшись через стойку, посмотрела на Харри. — А на самом деле впору обеспокоиться, если парень, которого я знаю меньше недели, начинает называть меня ласковыми именами.

Харри потянул носом воздух. Исследователи по-прежнему мало знают о том, как импульсы, поступающие от рецепторов запаха, преобразуются в мозгу в значимые ощущения. Но Харри не важно было, как это происходит, — он просто знал, что, когда он чувствует ее аромат, его мозг и тело откликаются на все лады. Веки слегка опускаются, губы растягиваются в широкой улыбке, а настроение заметно улучшается.

— Не беспокойся, — посоветовал он. — Разве ты не знаешь, что «сокровище» относится к безопасным ласковым именам?

— Не знала, что такие бывают.

— Конечно, бывают. Например, «дорогая», «подруга». Или «малышка».

— А опасные?

— Ну… Вот «лапуленька» — весьма опасное, — ответил Харри.

— А еще?

— «Лапуленька», «усипусечка». Знаешь, такие плюшевые слова. Главное, они несут в себе не нейтральное, безличное значение, а более интимное. Лучше произносить их немного в нос, как когда разговариваешь с детьми. Тогда от ощущения близости и тесного пространства даже может развиться клаустрофобия.

— Еще какие-нибудь примеры?

— А как там с кофе?

Биргитта хлестнула его платком. Потом налила большую кружку кофе. Пока она стояла к нему спиной, Харри захотелось протянуть руку и провести по ее волосам.

— Теперь моя очередь. Я хочу услышать продолжение рассказа, — заявила она, села и взяла его руку в свою.

Харри отпил из кружки, задержал дыхание и посмотрел вокруг.

— Его звали Стиансен — того моего коллегу. А по имени — Ронни. Подходящее имя для хулигана. Но на хулигана он был не похож: добрый, отзывчивый парень, которому нравилась его работа. В основном нравилась. Когда его хоронили, я все еще валялся под капельницей. Мой шеф потом зашел ко мне в больницу. Передал привет от начальницы полиции Осло. Уже тогда мне следовало заподозрить неладное. Но я был трезвым, и настроение паршивое. Медсестра догадалась, что мне приносят выпивку, и соседа перевели в другую палату, так что я не пил уже два дня.

«Знаю, о чем ты думаешь, — сказал шеф. — Не надо, впереди много работы».

Он думал, мне хочется покончить жизнь самоубийством. Он ошибался — мне хотелось только раздобыть выпивку.

Шеф не любит ходить вокруг да около.

«Стиансен погиб. Ему ты уже не поможешь, — сказал он. — Но ты можешь помочь самому себе и своей семье. И нам. Ты читал газеты?»

Я ответил, что вообще ничего не читал, что отец прочитал мне несколько книг и что я просил его не заводить разговоров о происшедшем. Шеф сказал — очень хорошо, что я ни с кем об этом не разговаривал. И это все упрощает.

«Вообще-то машину вел не ты, — сказал он. — То есть скажем иначе: за рулем не сидел сотрудник полицейского участка города Осло в состоянии алкогольного опьянения». — И спросил, понимаю ли я его. Это, мол, Стиансен был за рулем. Из нас двоих именно у него в крови не нашли ни капли алкоголя.

Он показал мне газеты недельной давности, и я, хотя еще плохо видел, прочел, что водитель погиб на месте, а его коллегу, сидевшего на переднем сиденье, тяжело ранило.

«Но за рулем сидел я», — ответил я ему.

«Сомневаюсь. Тебя нашли на заднем сиденье, — сказал шеф. — Знаешь, у тебя ведь было серьезное сотрясение мозга. Ты, наверное, вообще ничего не помнишь о той поездке».

Я, конечно, понимал, к чему он клонит. Журналистам интересно только то, что нашли в крови у водителя, и если там все в норме, обо мне уже никто бы не подумал. Для полиции это очень важно.

Лицо у Биргитты было хмурое.

— А как рассказать родителям Стиансена, что это их сын сидел за рулем? У них что — нет ничего человеческого? Как вообще…

— Я же сказал, что в полиции существует круговая порука. Иногда интересы организации важнее интересов родных. Не исключено, что в таком случае семье Стиансена представили бы версию, с которой им было бы легче жить. По версии моего шефа, водитель, то есть Стиансен, пошел на оправданный риск, преследуя возможного убийцу и наркодельца.

А несчастный случай при исполнении может случиться с кем угодно. К тому же паренек в другой машине был неопытным шофером, да и в принципе существовала возможность, что он нас пропустит. Все-таки мы ехали с сиреной.

— И на скорости сто десять километров.

— При ограничении в пятьдесят. Ну конечно, парня винить нельзя. Важна аргументация. Каково семье будет узнать, что их сын был пассажиром? Станет ли родителям легче оттого, что их сын не сел за руль сам, а дал вести пьяному коллеге? Шеф повторял эти аргументы снова и снова. Я думал, у меня голова лопнет. Под конец я перегнулся через край кровати, и меня стошнило. Прибежала медсестра.

А на следующий день пришли родители Стиансена и его младшая сестра. Они принесли мне цветы и пожелали скорого выздоровления. Отец сокрушался, что так и не смог научить сына водить машину осторожнее. Я плакал как ребенок. Каждая секунда становилась для меня казнью. Они просидели у меня в палате больше часа, а потом ушли.

— Господи, что ты им говорил?

— Ничего. Это они говорили. Про Ронни. Про то, какие у него были планы, кем он хотел стать, чем заниматься. Про его любимую девушку, которая учится в Америке. Про то, как он говорил обо мне. Что я хороший полицейский и хороший друг. На которого можно положиться.

— Что потом?

— Я провалялся в больнице два месяца. Пару раз заходил шеф. Однажды он снова сказал:

— Знаю, о чем ты думаешь. Не надо. — И на этот раз угадал. Я хотел только одного — умереть. Может, скрыть всю правду было благородным поступком. Но самое скверное — не то, что я соврал. А то, что я спас собственную шкуру. Может, это звучит странно, но я много об этом думал. Поэтому сейчас расскажу одну историю.

В пятидесятых вся Америка знала молодого университетского преподавателя по имени Чарлз Ван Дорен — никто не мог победить его в телевикторине, которая транслировалась по всей стране. Неделю за неделей выходил он победителем. Вопросы иногда попадались самые каверзные, но, ко всеобщему удивлению, этот парень всегда отвечал правильно. Ему писали девушки, мечтавшие выйти за него замуж, у него был свой клуб поклонников, а на его лекции в университете, естественно, люди ходили толпами. В итоге он публично признался, что организаторы викторины давали ему вопросы заранее.

Когда его спросили, зачем он раскрыл обман, Ван Дорен рассказал о своем дяде, который однажды признался жене в том, что изменял ей. После этого в семье был серьезный скандал, и Ван Дорен спросил дядю, зачем он рассказал об измене, ведь она произошла много лет назад и потом дядя ни разу не видел ту женщину. И дядя ответил, что хуже всего не измена, а то, что он остался безнаказанным. Этого дядя больше не мог вытерпеть. И Ван Дорен — тоже.

Думаю, что когда люди перестают считать свои поступки правильными, у них возникает потребность в наказании. Во всяком случае, я мечтал о том, чтобы меня наказали: бичевали, мучили, унижали. Что угодно, лишь бы я снова смог обрести себя. Но наказывать меня никто не собирался. А так как я официально был трезвым, меня не могли даже выкинуть с работы. Напротив, шеф публично меня отметил как сотрудника, серьезно раненного при исполнении. И я решил наказать себя сам. Вынес самый суровый приговор: жить дальше и бросить пить.